Название выставки «Небылое» изначально возникло у Андрея Ремнёва под влиянием «географического» импульса. Так называется село, расположенное между Юрьевом-Польским и Владимиром на берегу той же самой реки Яхромы, что и его родной город. Но помимо простой географии в названии содержатся и другие смыслы, которые здесь невольно считываются. Например, в устном народном творчестве, как повествует толковый словарь русского языка, «небылое» – это особый вид шутливых рифмованных произведений о том, чего не бывает в действительности или, короче говоря, сказочный вымысел. Хотя загадочно-сказочной вымышленной реальности в живописных и графических композициях Ремнёва довольно много, но никакой балагурной шутливости в них совсем нет. Его завораживающие романтичные образы некой собирательной «Прекрасной Дамы», совмещающей в себе внешние черты русской сельской красавицы и возрожденческой итальянской горожанки, обманчиво легковесны и маньеристически завлекательны.
На самом деле, за их безмятежными позами и бесстрастными лицами (порой даже скрытыми под маской), неспешными хороводами и невинными занятиями скрывается напряженная драматургия какой-то странной, чаще всего речной «мистерии», как, например, в картине «Молога». Ее нарядные беззвучно поющие героини, зависающие, как и в других работах, где-то между небом и землей, между сельской природой и городской архитектурой, между реальностью и вымыслом, между сном и явью, вызывают в памяти стихи Блока, посвященные изображенной Виктором Васнецовым вещей птице Гамаюн: «На гладях бесконечных вод, / Закатом в пурпур облеченных, / Она вещает и поет, / Не в силах крыл поднять смятенных…». Напоминая о затопленном Рыбинским водохранилищем древнем городке, расположенном при впадении реки Мологи в Волгу, эта картина, как и многие другие, словно несет в себе тоску по величественной русской Атлантиде, связанной не столько с потерей конкретной местности, сколько с утратой извечно питавших искусство живописно-композиционной гармонии и чувственной красоты. Отсюда еще одна поэтическая аналогия, созвучная образному миру картин Ремнёва: «Не призывай и не сули / Душе былого вдохновенья. / Я – одинокий сын земли, / Ты – лучезарное виденье».
Если персонажи работ Андрея Ремнёва заведомо имперсональны, то у Сергея Мильченко они имеют конкретную историко-мифологическую или библейскую привязку: Саломея, Юдифь, Мария Магдалина… Не лишенные выразительной доли пластического гротеска, отсылающего нас к различным проявлениям скульптурного модернизма ХХ века, они в меньшей степени определяют собой «обитель страха и молчанья», поскольку во всех отношениях предстают более деятельными и полновесными. Уверенно шагая, исполняя динамичный танец или внимательно разглядывая себя в зеркальце, бронзовые, каменные, деревянные или керамические героини Мильченко создают особую атмосферу подвижной пластики, энергичного жеста и жизнеутверждающего настроения. Они бодрствуют даже во сне, как это видно в цветной композиции «Сон с ангелом», которая несет в себе автопортретные черты и могла бы к тому же дать название всей выставке. Так «небылое» в работах Мильченко оборачивается новой как бы оживающей на наших глазах реальностью, которая наглядно подтверждает слова ее автора о том, что у него «вся скульптура про любовь».
Таким образом, вымышленные миры двух художников раскрываются перед нами в ином относительно известной формулировки Герцена качестве: если у русского писателя-демократа были заявлены тягостно-прозаичные «Былое и думы», то в данном случае возникают визуальные поэтичные истории в духе «Небылое и грезы». И над их возвышенной территорией словно витают проникновенные строки Блока: «невозможное было возможно, / Но возможное – было мечтой».